Владимир Юровский: «С советскими пережитками нужно бороться любовью и терпением»
«С советскими пережитками нужно бороться любовью и терпением»
Дирижер Владимир Юровский
ЛЕЙЛА ГУЧМАЗОВА
 |
Государственный академический симфонический оркестр России имени Светланова, два года назад переживший кризис, стал успешным хэдлайнером конца минувшего и начала нынешнего сезона. Новый взлет ГАСО связывают с идеями его художественного руководителя, одного из наследников знаменитой русской музыкальной династии дирижера Владимира ЮРОВСКОГО, который в интервью «НИ» рассказал о сложностях, возникших во время его работы над «Русланом и Людмилой» в Большом театре, и о том, почему впервые в истории разрешил музыкантам оркестра играть вечерний концерт в джинсах.
– Уже два года, как вы руководите ГАСО. Притирка закончилась?
– Да, вполне, но вообще-то два года будет только в ноябре. Я притирался к оркестру, оркестр ко мне, процесс ведь обоюдный.
– В оркестр вы пришли, мягко скажем, не в самое благополучное время, после скандала с вашим предшественником, допустившим на репетиции шовинистический выпад. Какие сейчас настроения в оркестре?
– За два года произошло маленькое чудо, даже внешне оркестр изменился. Почти никто не ушел, несколько музыкантов вернулись, всего несколько новых людей. Советские пережитки есть, как везде, но ведь с ними бороться можно только любовью и терпением.
– А что вы имеете в виду под внешним изменением? Когда-то на концерте известнейшего в мире оркестра мне показалось, что музыканты прямо лучатся довольством, и это наваждение мешало слушать.
– Мне кажется, довольство – это плохо, то есть когда при этом музыкант несет на сцену только себя: мол, смотрите, какой я хороший и успешный. Ничего путного даже при высочайшем техническом уровне возникнуть не может. Не хочу пафоса, но музыке надо служить. Музыка всегда выше тех, кто ею занимается. Причастный к этому служению человек во время работы на сцене отмечен печатью некоей серьезности, которая не видна в повседневной жизни (к счастью, не видна, ведь про меня, надеюсь, никто на улице не скажет «о, вот идет дирижер»)... Так что у нас нет проблем с избытком самодовольства. Российская проблема с музыкантами другая: они хоть и не крепостные, но какая-то печать этого, в том числе на лицах, все еще сохраняется. Мы с ней как-то живем. И как раз эту печать я и пытаюсь изживать. Вот в июньской серии был один концерт, где впервые за всю свою историю ГАСО играл вечерний концерт в цивильной одежде. Кажется, разница между джинсами и смокингом чисто внешняя, а она огромная. Если человек имеет смелость вдохновенно и сосредоточенно играть, не обращая внимания на то, как одет, он внутренне раскрепощается. В том концерте (с прокофьевско-мейерхольдовским «Борисом Годуновым») было и другое нововведение: кланялись публике все участники, в том числе и оркестр, а не только солисты... Это все, конечно, частности, но так постепенно возникают нужные нутряные изменения в сознании людей. Слава богу, не я один сейчас понимаю, как они нужны. Есть соратники и в оркестре, и в Московской филармонии, сотрудничество с которой, надеюсь, продолжится.
– Вместе с Московской филармонией вы затеяли просветительские концерты, прогремевшие на всю Москву. Слава Геннадия Николаевич Рождественского вдохновила?
– Идея не моя, ее филармония подала. Заставив меня каждый вечер не только играть, но и разговаривать, меня таким образом поставили в жесткие заданные рамки, и мой мозг стал сразу работать в экстренном режиме, заставляя выкручиваться. Геннадия Николаевича я повторить бы не смог, да и не надо. А повторять то, на что всех нас в детстве водили, это вот «бу-бу-бу», просто не хотел. Я человек все-таки частично творческий (был бы полностью творческий, писал бы музыку, а я ее только воссоздаю) – вот и подумал, а как можно сделать это и себе и другим интересно – и по самим программам, и по их «подаче». Вроде бы неплохо получилось. Вообще заказ со стороны нужен, вопреки установкам я считаю, что ремесленный подход к искусству – это хорошо.
– Вы смогли исполнить заказ прямо-таки с вдохновением.
– Многие вещи были сымпровизированы, придуманы на ходу, я ведь тексты не готовлю. Когда выхожу на сцену, включаются другие механизмы. Получаю эмоциональный стресс, и он, конечно, омолаживает мозг и душу, но… Потому я и не могу делать такие концерты на конвейере, очень нужен восстановительный период.
– По Интернету ходит чудная байка о том, как публика на концерте, открыв рот и затаив дыхание, слушала ваши рассуждения о специфике раннебарочного исполнения. Цитируют и ваше наставление: «Вы можете хлопать, это ведь не классическое произведение, а доклассическое, тогда люди еще не знали о том, что в зале неприлично хлопать между частями». Вы всерьез считаете, что широкой публике нужен, к примеру, Перселл, английский композитор, писавший в стиле барокко?
– Идея общедоступных концертов, когда за небольшие деньги можно услышать хорошую музыку, никогда себя не исчерпает. Да, сейчас есть Интернет, масса возможностей услышать музыку и у себя дома, но ведь только в живом исполнении, в непосредственном общении с музыкантами можно получить тот уникальный заряд интереса и любви, чтобы потом раскапывать и слушать разную музыку уже самому!.. Я ведь в первую очередь хочу воспитывать не профессиональных интеллектуалов, а просто любителей музыки. А народу – да, нужен Перселл. У него ведь достаточно простая и доступная музыка, не имеющая отношения к интеллектуальному, да и писалась часто для массы на случай, на оказию. «Королева фей» была хитом, Лондон насвистывал эти мелодии, потому что их можно было насвистывать. Но при этом Перселл не просто красив и популярен, он с настоящим нутром композитор! Поэтому я твердо убежден: пусть у нас с Госоркестром и не самое аутентичное исполнение, но общедоступными концертами мы в любом случае делаем благое дело.
– Похоже, вас очень вдохновляет возможность играть именно для разной публики – подготовленной и не подготовленной, и пока что все получается.
– Всего не может никто. Я просто дирижирую музыкой, которая нравится и стараюсь делать только то, чего действительно хочу. Меня трудно заставить. С другой стороны, я профессиональный музыкант, и, бывает, приходится играть не только то, к чему лежит душа. Я не всеяден, просто мне многое интересно. А дорогу осилит идущий. Без хвастовства: у меня широкий кругозор не только в музыке – посмотрите книги на полке или кино, которое смотрю. Все это стараюсь переносить в работу.
– Вы делали спектакли при предыдущей дирекции Большого театра, но в театре не задержались. Сейчас есть идеи сотрудничества?
– Тогда я сразу сказал, что о художественном руководстве не может быть и речи. Я с удовольствием вернусь продирижировать проектом, но чтоб костюм был скроен на меня, а не брался готовый с прилавка. Это значит, надо заранее обсуждать вместе режиссера, солистов, постановочную команду. Главная трудность работы с Большим и причина наших расхождений – система. Невозможно играть нахрапом пять спектаклей в пять дней с двумя составами. С этим ритмом я принципиально не согласен. Я попробовал в нем работать с «Русланом и Людмилой». Но в таких условиях я не могу поставлять то качество, которого от меня ждут и вообще-то должен был бы производить. Предоставит Большой проект с одним составом, со страховщиками, – и будем играть в режиме стаджионе: день играем, два отдыхаем. Так делает весь мир. Тогда я смогу московской публике показать, как спектакль умеет расти. Этим я занимался 13 лет на Глайднборнском фестивале (Владимир Юровский был музыкальным директором знаменитого британского фестиваля – «НИ»). После трех-четырех спектаклей вырастали исполнители, было любо-дорого смотреть. А на «Руслане…» всех нас трясло, менялся состав, все менялось. С оркестром и хором Большого у меня хорошие рабочие отношения. Я не хочу только, чтобы художественно-постановочная часть командовала «будет», а остальные отвечали – «есть!».
– Вопрос, конечно, риторический, но я его все-таки задам: почему система стаджионе выгодна и художественно, и экономически, а все никак у нас не приживется?
– Традиции всюду разные. Система «стаджионе» не единственная в мире оперных театров – существует и репертуарная система (почти все немецкие театры с постоянной труппой по ней живут), и «семи-стаджионе», т. е. гибрид между репертуарным театром и стаджионе. Вообще суть не в том, какую ты систему избираешь, а как ты ее в жизнь проводишь! И насколько хозяйственно ты относишься к своему делу, как и к собственной жизни. Нам же всем в детстве читали сказки, что каждый сам кузнец своего счастья, но часто вся мудрость так в книжке и остается...
– Подтверждаете свою репутацию западника?
– Знаете, как говорит Андрон Кончаловский, «на Западе я – славянофил, а рядом с братом Никитой – абсолютный западник». Я – разный. Пока веду переговоры с новой дирекцией Большого театра и готовлю очень дорогой мне проект в марте по «Экклезиасту» Циммермана. В июне 2014 поддержим традицию новым циклом общедоступных концертов, придумаем с оркестром еще какое-нибудь театрализованное действо (с живым петухом на сцене или без). Я уже приучил к театрализации Лондонский филармонический, они теперь могут хоть свой театр открывать. А теперь мы здесь приготовим свои культтеракты. Не знаю, насколько мне хватит сил, и сколько меня тут еще потерпят.
– Уже два года, как вы руководите ГАСО. Притирка закончилась?
– Да, вполне, но вообще-то два года будет только в ноябре. Я притирался к оркестру, оркестр ко мне, процесс ведь обоюдный.
– В оркестр вы пришли, мягко скажем, не в самое благополучное время, после скандала с вашим предшественником, допустившим на репетиции шовинистический выпад. Какие сейчас настроения в оркестре?
– За два года произошло маленькое чудо, даже внешне оркестр изменился. Почти никто не ушел, несколько музыкантов вернулись, всего несколько новых людей. Советские пережитки есть, как везде, но ведь с ними бороться можно только любовью и терпением.
– А что вы имеете в виду под внешним изменением? Когда-то на концерте известнейшего в мире оркестра мне показалось, что музыканты прямо лучатся довольством, и это наваждение мешало слушать.
– Мне кажется, довольство – это плохо, то есть когда при этом музыкант несет на сцену только себя: мол, смотрите, какой я хороший и успешный. Ничего путного даже при высочайшем техническом уровне возникнуть не может. Не хочу пафоса, но музыке надо служить. Музыка всегда выше тех, кто ею занимается. Причастный к этому служению человек во время работы на сцене отмечен печатью некоей серьезности, которая не видна в повседневной жизни (к счастью, не видна, ведь про меня, надеюсь, никто на улице не скажет «о, вот идет дирижер»)... Так что у нас нет проблем с избытком самодовольства. Российская проблема с музыкантами другая: они хоть и не крепостные, но какая-то печать этого, в том числе на лицах, все еще сохраняется. Мы с ней как-то живем. И как раз эту печать я и пытаюсь изживать. Вот в июньской серии был один концерт, где впервые за всю свою историю ГАСО играл вечерний концерт в цивильной одежде. Кажется, разница между джинсами и смокингом чисто внешняя, а она огромная. Если человек имеет смелость вдохновенно и сосредоточенно играть, не обращая внимания на то, как одет, он внутренне раскрепощается. В том концерте (с прокофьевско-мейерхольдовским «Борисом Годуновым») было и другое нововведение: кланялись публике все участники, в том числе и оркестр, а не только солисты... Это все, конечно, частности, но так постепенно возникают нужные нутряные изменения в сознании людей. Слава богу, не я один сейчас понимаю, как они нужны. Есть соратники и в оркестре, и в Московской филармонии, сотрудничество с которой, надеюсь, продолжится.
– Вместе с Московской филармонией вы затеяли просветительские концерты, прогремевшие на всю Москву. Слава Геннадия Николаевич Рождественского вдохновила?
– Идея не моя, ее филармония подала. Заставив меня каждый вечер не только играть, но и разговаривать, меня таким образом поставили в жесткие заданные рамки, и мой мозг стал сразу работать в экстренном режиме, заставляя выкручиваться. Геннадия Николаевича я повторить бы не смог, да и не надо. А повторять то, на что всех нас в детстве водили, это вот «бу-бу-бу», просто не хотел. Я человек все-таки частично творческий (был бы полностью творческий, писал бы музыку, а я ее только воссоздаю) – вот и подумал, а как можно сделать это и себе и другим интересно – и по самим программам, и по их «подаче». Вроде бы неплохо получилось. Вообще заказ со стороны нужен, вопреки установкам я считаю, что ремесленный подход к искусству – это хорошо.
– Вы смогли исполнить заказ прямо-таки с вдохновением.
– Многие вещи были сымпровизированы, придуманы на ходу, я ведь тексты не готовлю. Когда выхожу на сцену, включаются другие механизмы. Получаю эмоциональный стресс, и он, конечно, омолаживает мозг и душу, но… Потому я и не могу делать такие концерты на конвейере, очень нужен восстановительный период.
– По Интернету ходит чудная байка о том, как публика на концерте, открыв рот и затаив дыхание, слушала ваши рассуждения о специфике раннебарочного исполнения. Цитируют и ваше наставление: «Вы можете хлопать, это ведь не классическое произведение, а доклассическое, тогда люди еще не знали о том, что в зале неприлично хлопать между частями». Вы всерьез считаете, что широкой публике нужен, к примеру, Перселл, английский композитор, писавший в стиле барокко?
– Идея общедоступных концертов, когда за небольшие деньги можно услышать хорошую музыку, никогда себя не исчерпает. Да, сейчас есть Интернет, масса возможностей услышать музыку и у себя дома, но ведь только в живом исполнении, в непосредственном общении с музыкантами можно получить тот уникальный заряд интереса и любви, чтобы потом раскапывать и слушать разную музыку уже самому!.. Я ведь в первую очередь хочу воспитывать не профессиональных интеллектуалов, а просто любителей музыки. А народу – да, нужен Перселл. У него ведь достаточно простая и доступная музыка, не имеющая отношения к интеллектуальному, да и писалась часто для массы на случай, на оказию. «Королева фей» была хитом, Лондон насвистывал эти мелодии, потому что их можно было насвистывать. Но при этом Перселл не просто красив и популярен, он с настоящим нутром композитор! Поэтому я твердо убежден: пусть у нас с Госоркестром и не самое аутентичное исполнение, но общедоступными концертами мы в любом случае делаем благое дело.
– Похоже, вас очень вдохновляет возможность играть именно для разной публики – подготовленной и не подготовленной, и пока что все получается.
– Всего не может никто. Я просто дирижирую музыкой, которая нравится и стараюсь делать только то, чего действительно хочу. Меня трудно заставить. С другой стороны, я профессиональный музыкант, и, бывает, приходится играть не только то, к чему лежит душа. Я не всеяден, просто мне многое интересно. А дорогу осилит идущий. Без хвастовства: у меня широкий кругозор не только в музыке – посмотрите книги на полке или кино, которое смотрю. Все это стараюсь переносить в работу.
– Вы делали спектакли при предыдущей дирекции Большого театра, но в театре не задержались. Сейчас есть идеи сотрудничества?
– Тогда я сразу сказал, что о художественном руководстве не может быть и речи. Я с удовольствием вернусь продирижировать проектом, но чтоб костюм был скроен на меня, а не брался готовый с прилавка. Это значит, надо заранее обсуждать вместе режиссера, солистов, постановочную команду. Главная трудность работы с Большим и причина наших расхождений – система. Невозможно играть нахрапом пять спектаклей в пять дней с двумя составами. С этим ритмом я принципиально не согласен. Я попробовал в нем работать с «Русланом и Людмилой». Но в таких условиях я не могу поставлять то качество, которого от меня ждут и вообще-то должен был бы производить. Предоставит Большой проект с одним составом, со страховщиками, – и будем играть в режиме стаджионе: день играем, два отдыхаем. Так делает весь мир. Тогда я смогу московской публике показать, как спектакль умеет расти. Этим я занимался 13 лет на Глайднборнском фестивале (Владимир Юровский был музыкальным директором знаменитого британского фестиваля – «НИ»). После трех-четырех спектаклей вырастали исполнители, было любо-дорого смотреть. А на «Руслане…» всех нас трясло, менялся состав, все менялось. С оркестром и хором Большого у меня хорошие рабочие отношения. Я не хочу только, чтобы художественно-постановочная часть командовала «будет», а остальные отвечали – «есть!».
– Вопрос, конечно, риторический, но я его все-таки задам: почему система стаджионе выгодна и художественно, и экономически, а все никак у нас не приживется?
– Традиции всюду разные. Система «стаджионе» не единственная в мире оперных театров – существует и репертуарная система (почти все немецкие театры с постоянной труппой по ней живут), и «семи-стаджионе», т. е. гибрид между репертуарным театром и стаджионе. Вообще суть не в том, какую ты систему избираешь, а как ты ее в жизнь проводишь! И насколько хозяйственно ты относишься к своему делу, как и к собственной жизни. Нам же всем в детстве читали сказки, что каждый сам кузнец своего счастья, но часто вся мудрость так в книжке и остается...
– Подтверждаете свою репутацию западника?
– Знаете, как говорит Андрон Кончаловский, «на Западе я – славянофил, а рядом с братом Никитой – абсолютный западник». Я – разный. Пока веду переговоры с новой дирекцией Большого театра и готовлю очень дорогой мне проект в марте по «Экклезиасту» Циммермана. В июне 2014 поддержим традицию новым циклом общедоступных концертов, придумаем с оркестром еще какое-нибудь театрализованное действо (с живым петухом на сцене или без). Я уже приучил к театрализации Лондонский филармонический, они теперь могут хоть свой театр открывать. А теперь мы здесь приготовим свои культтеракты. Не знаю, насколько мне хватит сил, и сколько меня тут еще потерпят.
|
СПРАВКА
Дирижер Владимир ЮРОВСКИЙ родился в 1972 году в Москве. Окончил Академическое музыкальное училище при Государственной консерватории имени Чайковского. В 1990 году вместе с родителями переехал в Германию. Продолжил обучение в Музыкальной академии Дрездена и Берлинской консерватории. Международную известность получил в 1995 году после дебюта с «Майской ночью» Римского-Корсакова на оперном Wexford Festival в Ирландии. Художественный руководитель Глайндборнского оперного фестиваля. Сотрудничает с Teatro La Fenice в Венеции, Opera de Bastille в Париже, Royal Opera House Covent Garden в Лондоне, Metropolitan Opera в Нью-Йорке, с филармоническими оркестрами Берлина, Лос-Анджелеса, Роттердама, Осло и другими всемирно известными музыкальными коллективами. С 2002 года постоянно работает с Российским национальным оркестром, является членом его дирижерской коллегии. В 2007 году занял пост главного дирижера Лондонского филармонического оркестра. В 2000 году удостоен престижного Abbiati Prize как «лучший дирижер года». В мае 2007 года получил премию британского Королевского филармонического общества (RPS Awards). С октября 2011 года – художественный руководитель Государственного академического симфонического оркестра России имени Светланова.
|